Валентин Яковлевич Курбатов… Вот так – одномоментно, скоропостижно взял и покинул нашу земную обитель. Странно, мистически остро и болезненно пронзило именно в эту его одномоментность ощущение образовавшейся трагической пустоты. Длилось оно доли секунды, сразу же резко удалось отогнать, отбросить его, казалось бы, на пустом месте возникшее. В страхе, почти ужасе подумалось, неужели кто-то умер?! Близкий, родной, кровный…
А утром – некролог из Пскова от Игоря Смолькина: «Не стало Валентина Яковлевича Курбатова! Он покинул нас…». И одномоментность ожила, наполнилась драмой потери. Неужели это был его прощальный мощнейший импульс – выброс энергии любви к покидаемому миру. Импульс, который уловили те, кто смог, кто был созвучен ему именно в эти мгновения ухода…
Более двадцати публикаций Валентина Курбатова прошло в нашем издании за последние семь лет. И это притом, что он везде, во всех газетах и журналах был нарасхват и не любил дублировать, повторяться.
О своих друзьях-товарищах по литературному цеху он писал целые лиро-эпические полотна. Вот фрагмент из «баллады» о Викторе Лихоносове к его 80-летию приуроченный, фрагмент воспоминательный:
«Впервые с Виктором Лихоносовым мы перекинулись словом без малого пятьдесят лет назад. Мы ещё не нажили тогда отчества, были молоды и нетерпеливы. Он напечатал в 1973-м году нежную романическую повесть «Элегия» – о Пушкине, о Тригорском семействе Прасковьи Александровны Осиповой, где ему «всё что-то шептало, кружило голову, говорило о блаженстве, о грации жизни» и где «чем песеннее, волшебнее звучало чужое, тем обделённее воображался себе он сам»… Ну, а уж известно, что нашему брату, живущему в соседстве с Михайловским, всякое чужое слово о «нашем» Александре Сергеевиче кажется самонадеянным, и мы, снисходительно похвалив намерение, ревниво пускаемся отыскивать слабости. А поскольку совершенен только Бог, конечно, находим…
Впрочем, больше я всё-таки был пленён светом повести и внутренней близостью миропонимания, и если добавил в своей газетной заметке в лавры капельку уксуса, то чтобы только не забыть, что критик же! И послал заметку Виктору в тайной надежде знакомства, а, может, и дружбы – не может же он не заметить по интонации статьи близости сердца, а уксус, Бог даст, сочтёт за братскую принципиальность.
Ответ не замедлил явиться, но поскольку мы уже знали от Пастернака, что «не надо заводить архивов, над рукописями трястись», я благополучно потерял письмо. Как потом при разных переездах десятки других дорогих писем, о чем уже поздно сожалеть, разве только призвать товарищей воспротивиться тезису поэта об архивах. Заводите и тряситесь, ибо это не наше частное дело, а общая память культуры!
Помню только, что ответ был сдержанно холодноват, но оставлял возможность следующего письма, чем я и воспользовался. И мы наперебой заговорили о Бунине и Зурове, Зайцеве и Адамовиче, о парижской ветви изгнанничества (а Виктор с Зайцевым переписывался, а Адамович так даже и писал о нём с большей зоркостью, чем мы, дураки, потому что ему не надо было доказывать, что он «критик»). А скоро мы и без переписки могли слышать сердце друг друга, потому что часто виделись на разных писательских «мероприятиях»» (denliteraturi.ru/article/1653).
Прости, читатель дорогой, за это длинное воспроизведение, но и интонация, столь трогательная и бережная, и содержание – эта классика, корнями уходящая в лучшие традиции, как русской критической мысли, так и русского эпистолярия, – настолько характерны для стиля Курбатова, что показать это хотелось на долгом, раздумчивом отрезке. Мне видится, что именно в этом фрагменте оптимально высвечивается весь Курбатов – человек и критик. А какова лексика! «…Напечатал… нежную романическую повесть», и далее цитаты из «нежной романической» – упоительные, созвучные и Поэту, о котором пишется Лихоносову, и самому критику, с лёгкой самоиронией приструнивающему свою прыть в том, что, «снисходительно похвалив намерение, ревниво пускаемся отыскивать слабости», добавляя в «газетной заметке в лавры капельку уксуса», «чтобы только не забыть, что критик же!».
А эта осиянная пленённость «светом повести и внутренней близостью миропонимания», ощущение «близости сердца», которое и «уксус, Бог даст, сочтёт за братскую принципиальность».
А? где? – у каких ещё таких критиков современных столь мощная готовность возлюбить, воспарить: и «скоро мы и без переписки могли слышать сердце друг друга…». Литература стала другая, скажете вы. Да нет, есть и такая, которая восторгает степенью таланта, мысли, глубины чувствования. Есть! Но мы – ленивы и замусорены лавиной полуграмотной, вульгарно-нагловатой, нижеплинтусовой литпродукции. По большей части русскоязычной…
Замусорены… И проходим мимо шедевров.
Он отхлестал нас за это беспощадно в своём «Постскриптуме» («Свободное» общество и сакральное искусство». denliteraturi.ru/article/5140).
«Не знаешь – то ли улыбнуться, то ли опечалиться: чем неувереннее время, тем решительнее его поступь – постмодерн, постистория, даже пострелигия. Скоро уж, видно, и наша матушка-литература будет постскриптумом, – с болью пишет Курбатов. – …Бедный «высокий стиль» заключили в иронические кавычки и исключили из обихода, с порога начертав на знамени обложки 18+, как знак новой общности «посвященных», как издалека ободряющий пароль: «свои!». Да и каким языком прикажете писать мир «сексуальных оторванцев, ангелов и стерв – по-босховски жуткий мир человеческих отношений», который являет, к примеру, Лера Манович в книге «Рыба плывёт» или Михаил Елизаров в своей «Земле» – долгом романе о смерти, о кладбищенском бизнесе, представленном так подробно, хоть свое ИП или кооператив открывай. Вся жизнь героев замешана на крутом мате, который тоже постепенно становится «землей» русской жизни. Даже и сама смерть является в какой-то злой наготе, словно «свободное общество» видит её впервые и отшатывается, как отчего-то бесстыдно вторгшегося в удобный порядок, где и ей отведено законное рыночное место, а она попирает свободный разум».
«Мат как «спорт», как матерный «воркаут» в литературе неприемлем. Ах, как «демократично, обаятельно и как мигом сближает автора и читателя… – хлещет сарказмом Валентин Курбатов. – …Тут бы уж сразу хорошо пустить фейерверк таких «существительных» и «глаголов»» на тех авторов, герои которых «не ругаются этими «глаголами», а просто и иногда даже счастливо «разговаривают» ими».
Говоря об иных общих тенденциях, вползающих в литературу и уже хозяйничающих в ней, он отмечает, «что в прозе всё чаще побеждает «цифра» и «селфи»»: фотография дня без обобщения и дали, механическая бесчувственность описаний, по большей степени о себе любимом и вокруг себя любимого. И ведь не придерёшься ни к самому автору, ни к его героям – «что поделаешь? – время «такое»».
«А я вдруг заметил про себя (слава Богу, живу долго – было время «заметить»), – с горечью продолжает Курбатов, – что в России давно время «такое», что на него чего хочешь можно валить. Только чтобы не сознаться, что это мы сами делаем это время «таким»».
Статья «Постскриптум», опубликованная в «Дне литературы» в сентябре прошлого года, полна тонких, глубоких и тревожных размышлений и наблюдений за состоянием современной литературы на примере лавины поступивших на «Яснополянскую премию – 2020» романов и повестей. В ней озвучены десятки имён с анализом представленной прозы. Думаю, эта работа по прочтению и анализу его части этой «лавины» вряд ли способствовало укреплению и физического, да и душевного здоровья Валентина Яковлевича, являющегося (являвшегося…) членом жюри премии. Недаром в финале статьи звучит итоговый вывод критика: «И по избранным работам видно, что зеркало как зеркало. Хочешь не хочешь – отражайся. А уж сетовать или приветствовать – это дело личное. Тут теперь никто никому не указ. Критику как институт можно отсылать в архив вместе с её матушкой национальной идеей. Когда умирают сакральное искусство и «высокий стиль», остаётся «постскриптум» – после написанного».
Тяжело читать эти строки. Но человеком Валентин Курбатов был всё же жизнерадостным и оптимистичным. И самокритичным: на роман Александра Леонидова – тяжелейший, глыбистый, осветивший события всего XX века русско-советской истории и направленный нашим изданием на яснополянский конкурс, он тогда ответил неожиданной по содержанию личной запиской:
«Простите, милая тёзка, я не смогу не только написать о романе, а даже и прочитать «Апологета»! …Хотя заглянул я на его страницы – ярко, сильно, мускулисто, но мне уже так не дышать. Я – обычный уличный прохожий, который живёт прежде всего наследованным домашним, да ещё к тому же деревенским опытом. Так – «мужичок из робких».
Мне уже не судить ни «красных», ни «белых». Для меня проза живёт и побеждает любовью. Как только её за порог, тут же является хищная «идеология».
Сторонники или просто читатели, вроде меня, успели устать от боевой прозы, от сатиры и, наконец, просто от очередной агрессивной правоты, перед которой остальные правды – ложь.
Такие книги меня разрушают, хотя уж и разрушать-то нечего. Но хочется хоть дотянуть остатние дни по-человечески, не разжигая себя и не пускаясь в атаки.
Простите. Теперь вот не знаю, как вернуть рукопись, чтобы её скорее начал читать тот, кто поумнее и поглубже меня, и лучше умеет слышать тенденции времени.
Эх, а я ещё надеялся посотрудничать. Теперь уже не решусь.
Ваш В. Курбатов».
Вот таким он был – разным: усталым и боевым, мягко-ироничным и жёстко-саркастичным. И конечно же, газета «День литературы» продолжала с ним и далее сотрудничать, и он успел опубликовать у нас после этого ещё несколько своих литературно-критических размышлений. Успел…
А завершить слово о Критике хочется вот такими простыми и одновременно сложными строками одного из безымянных комментариев под некрологом, размещённым на нашем сайте:
«Валентин Курбатов – великий человек, не только критик… И то, что казалось его лояльностью к либерализму, на самом деле было человеческой позицией смирения. Не перед людьми, перед Богом, до времени не отделяющим зёрна от плевел. Раз Господь попустил такому нашествию быть, значит, оно не смертельно для могучей русской литературы, но может даже послужить к её возрождению, укреплению духа самих писателей, вынужденных непрерывно бороться за чистоту русского слова…».
Валентина Ерофеева