Предлагаем к ознакомлению литературоведческую статью кандидата филологии, доцента Кафедры литературы Астраханского государственного университета Жанны Юрьевны Мотыгиной.
Православное человековеденье и индивидуально-авторская концепция в цикле рассказов В. Дворцова «Нескончаемый пaтepик»
В русской литературе рубежа XX-XXI вв. появляется большое количество произведений, связанных либо героем, либо сюжетом, либо названием и событийным рядом с христианско-православной тематикой. К числу таковых относится и сборник рассказов сибирского писателя Василия Владимировича Дворцова «Нескончаемый патерик». В сборник вошло одиннадцать рассказов, которые можно рассматривать как цикл, возможно ещё способный пополняться новыми текстами. К этому обязывает название сборника.
Пaтepик – это собрание повествований житийного плана, свод новелл о деяниях христианских монахов, а также собрание их нравоучительных высказываний. Такие повествования должны носить назидательный, притчевый характер и приобщать к христианской вере. В сборнике рассказов несколько произведений во многом соответствуют заданной названием этической и жанровой программе: «Лебединое озеро», «Детская молитва», «Грянуло» тяготеют к притче, «Манефа», «Петровна», «Стрекоза» напоминают стилистически житийное повествование.
Все рассказы цикла имеют единую эстетическую цель, общие задачи, которые автор ставил перед собой в процессе творчества. Отбор персонажей, ситуаций, конфликтов, как нам представляется, в создаваемой художественной картине мира соответствует нескольким писательским устремлениям и изобразительным целям:
- с жизнью православных верующих связано явление спасающего божественного чуда («Манефа», «Детская молитва», «Петровна»);
- поиск выхода из духовного тупика (советская атеистическая действительность), реализация архетипа советского времени «нахождение в аду» и выход из ада через очищение страданием и приобщение к православной вере («Дневник офицера», «Нищие», «Обида», «Да как же так?»);
- мифологема индивидуальной судьбы и человеческого пути в контексте православной веры («Нищие», «Манефа», «Петровна», «Гапоня», «Обида», «Стрекоза», «Дневник офицера», «Лебединое озеро»);
- отстаивание приоритета православной веры перед другими конфессиями и изображение архетипа «подмена – духовное непостоянство», когда православная религиозность может заменяться на языческую или «революционную» религиозность и наоборот («Дневник офицера», «Нищие», «Стрекоза», «Петровна», «Гапоня».
Основными событиями, знаменующими переход через семантическую границу, по Ю.М. Лотману, которые связаны с преодолением трудностей идеологического порядка, в большинстве рассказов являются такие возможности: право свободного вероисповедания православия («Обида», «Дневник офицера»), возведение и дальнейшее попечение монастыря, церкви («Манефа», «Дневник офицера», «Грянуло»), монашеский постриг как приобщение к божественной благодати («Петровна», «Стрекоза»), явление божественного спасающего чуда («Детская молитва», «Манефа», «Петровна»).
Для большинства рассказов основным повествовательным приёмом является приём ретроспективного изображения прошлого персонажей (рассказ персонажа о прошлом от 1-го лица, несобственно-прямая речь, авторское повествование). Тем самым производится своеобразное сканирование личностного самосознания советского человека как особого социального типа личности и определяется место религиозного чувства в сознании персонажей и в культурном самоощущении русских людей.
Специфично воплощение художественного времени и пространства в большинстве рассказов («Манефа», «Лебединое озеро», «Петровна», «Стрекоза», «Дневник офицера», «Да как же так?»). Этот обусловлено обращением к памяти персонажа как к внутреннему пространству для развёртывания событий. Прерывистый, выстраиваемый в соответствии с хронологией человеческой жизни ход сюжетного времени мотивируется не авторской инициативой, а психологией припоминания. Такая постановка сознания героя позволяет сжать время действия до нескольких дней и часов, между тем как пред читателем проецируется время и пространство целой человеческой жизни. Переход от событийного настоящего к событийному прошлому мотивируется по-разному: встреча (беседа) главного героя с потенциальными слушателями, смерть главного героя как повод рассказать обо всей его жизни, принятие героем жизненно важного решения как психологическая мотивировка пересмотреть и переоценить свою жизнь. При наличии слушателя рассказ героя часто окрашивается исповедальной интонацией («Лебединое озеро», «Дневник офицера»).
Из таких рассказов и припоминаний складывается картина действительности (жизнь советского государства). Действительность несёт героям боль, страдание, несправедливость (тюрьма, потери в голодное военное время), почти всегда несовпадение мечты и реальной жизни. Судьба героев драматична и трагична. Это связано с идеологией в государстве и просто личной несчастливой судьбой, которая подводит героев к принятию важного решения, связанного с православной верой. Но окружающий мир продолжает находиться во зле. Это и заставляет искать пути к спасению души.
Остановимся подробнее на каждом из рассказов.
«Детская молитва». Рассказ о том, как молитва пятилетней девочки Оленьки спасла семью от встречи с разбойным человеком, ломившимся в закрытую дверь поздно ночью. То, какими словами повествует автор об этом чуде, заставляет читателя испытать чувство катарсиса: «И тут Оленька вывернулась из-под руки, соскользнула на пол и встала на коленочки перед иконой. Страха у неё никакого не было, просто она знала, что «так нужно». Девочка громко и аккуратно, как научила бабушка, стала читать попеременно «Отче наш» и «Богородицу», каждый раз крестясь и кланяясь лицом в пол. Она молилась, повторяя молитву за молитвой, а с той стороны двери удары слабели. И в какой-то момент они с мамой услыхали, как там раздался звук упавшего топора и этот неизвестный «кто-то» вдруг дико, не по-человечески закричал. Он зверино, с надрывом кричал и отчаянно метался по сеням, в кромешной тьме громя всё, что ни попадя, пока с визгом не вылетел на улицу. <…> Теперь уже мама стояла на коленях и молилась. Молилась до утра, иногда поднимаясь, чтобы подойти и мокро-солёно поцеловать детей. А Оленька крепко спала, обнимая и согревая собой братика, подоткнутая со всех сторон толстым перовым одеялом. Она даже не особо испугалась, так и не восприняв произошедшего всерьёз. Да и что могло значить это «всерьёз» для пятилетней девочки? – Разбой? Убийство? – Этого в её возрасте ещё не понять. – Чувство отчаянья? Бессилия перед неотвратимым злом? – Тоже не для детей. – Чего, вообще, было так пугаться? Просто кто-то чужой ломился в дверь. Просто бабушка велела, если что такое, молиться. И Боженька всегда защитит».
«Петровна». В рассказе повествуется о судьбе старосты церкви 72 лет Анны Петровны, которая решила nocтричьcяв монахини. Ретроспективный рассказ о своей жизни ведется сначала из уст самой героини, потом передается через авторскую речь, которая сохраняет лексические обороты и интонацию персонажа. Героиня рассказывает о своей длинной и трудной жизни с исповедальной интонацией и чувством раскаяния: «Вот и думай теперь, «достойная»! Грехов-то по самую крышу. Один характер её взрывной, что от родной маменьки достался, чего стоит, только из-за него в аду сгоришь, а ещё и помыслы мытарят… А с другой стороны, – постриг, он, как и крещение, всё смывает… А смыть есть чего… За свои семьдесят два Петровна пережила семь инфарктов, удаление пол-лёгкого, две операции на спайках в кишечнике, четыре перелома рук и троих мужей. И тюрьмы и сумы попробовала. А ещё её жизнь была просто переполнена разными чудесами, – кому не тому рассказать, так точно в дурдом спровадят».
Жизнь героини направлялась из другого мира вещими снами, предсказаниями, христианскими молитвами и явлениями, которые можно объяснить только с позиций языческого сознания (муж героини на рыбалке немного задремал, и ему на противоположном берегу протоки привиделись две девочки в длинных белых рубахах, которые показывали на него пальцами и кричали: «Этот наш! Этот наш»!). Героиня поняла, что скоро потеряет мужа, так как это были русалки. Как она ни боролась за то, чтобы сохранить жизнь мужа, через год он утонул.
В образе главной героини совместились черты, присущие религиозному сознанию русских. Это двоеверие – христианско-языческий синкретизм. Петровна унаследовала от своей бабки дар знахарства, и до 72 лет лечила жителей посёлка заговорами, будучи при этом человеком, приложившим огромные усилия к процессу восстановления в поселке православного храма. Настоятель храма часто ругал героиню за знахарство, но все-таки пообещал постричь её в монахини за полчаса до смерти.
«Гапоня». В центре повествования судьба Гапони – мальчика из бедной, потерявшей кормильца семьи, который пел в церковном хоре, после ломки голоса жил при церкви, а позже с фисгармонией ходил по селам и устраивал для крестьян концерты духовной музыки. Его считали юродивым, так как он почти не разговаривал, только мычал и заикался, но до самозабвения был предан музыке, став бродячим музыкантом: «Он всегда только сам выбирал место постоя, ел мало и без мяса, и, лишь когда что-нибудь из его одежды окончательно ветшало, принимал в дар портки или рубаху, но обязательно неновые. Проведя в одном месте два-три вечера музыки, опять уходил в неизвестно куда и на сколько, беря с собой только каравай хлеба. Его любили и немного побаивались, как всех юродствующих. Старались подмечать: к чему его постой у того или иного хозяина – к добру или худу? И у кого он берёт одежду, – прибавляется ли богатства и удачи? Хотелось верить. Эти домыслы вносили некоторый неуют в отношениях соседей: а не приманивают ли те чем-нибудь к себе «счастье». Но точно ничего сказать никто не мог. Постоялец ел, спал, молился. И всё как все. Укоряло приютивших его хозяев лить длиннющее молитвенное правило музыканта – монашеская «пятисотица» и ночные кафизмы».
Он не стриг и не расчёсывал свои белесые волосы много лет. Молодые девушки расчёсывали его волосы в благодарность за будущие концерты. Другой платы он не принимал. Весь православный народ собирался на эти концерты, как на великий праздник. После одного из таких концертов в селе Рубское пьяная, разгульная молодежь обидела спящего Гапоню, отрезав его длинные волосы, которыми он дорожил, как особого рода веригами. После этого его концерты по деревням прекратились.
В рассказе «Гапоня» В. Дворцов с этнографической точностью воспроизводит жизнь дореволюционного волжского села, давая понять при этом, что русский народ несёт в своём сознании не только черты богопочитания и стремление к сохранению православных традиций, но и черты богохульства и стремление отторгнуть, обидеть инакомыслящих и ведущих себя не как большинство. В народе сочетаются великая тяга к поклонению святыням и в некоторые моменты отсутствие пиетета к ним, что объясняется эмоциональностью, порывистостью натуры русского человека, подверженностью греховным слабостям (пьянство). Таким образом, рассказ «Гапоня», как и другие тексты сборника, показывает особенности русской пути и характера, склонных к двойственности (реализация архетипа «подмена»), взлётам и падениям, к великому терпению.
В своё время ученый-правовед и философ П.И. Новгородцев также пытался определить основные черты русского православного сознания: «Православное учение есть учение о силе взаимной любви во Христе, но вместе с тем это есть и учение о свободе во Христе: одно связано с другим, и одно без другого немыслимо. Отсюда вытекают все основные свойства русского благочестия и богопочитания, все особенности религиозной психологии православной верующей души. Не притязая на перечисление всех этих свойств и особенностей, я укажу лишь те, которые представляются мне самыми главными: созерцательность, смирение, душевная простота, радость о Господе, потребность внешнего выражения религиозного чувства, чаяние Царства Божия». Некоторые из этих свойств можно заметить в сознании персонажей рассказов В. Дворцова.
«Дневник офицера». Рассказ офицера-особиста Георгия о сложном пути прихода к вере и предпринятом им строительстве православной часовня в том месте, где когда-то в молодости по служебному рвению он убил одного из заключённых, сбежавших из лагеря. Он согласился быть проводником для семейной пары туристов, приехавших отдохнуть и полюбоваться красотами Восточных Саян. Именно в них он нашёл благодарных слушателей и собеседников.
При строительстве часовни ему никто не помогал, даже живущие в этой местности старообрядцы. Причина этого – в продолжающемся сквозь века конфликте православия и старообрядчества. Вот как об этом рассказывает герой: «Один. И Бог с ними, со старообрядцами, справлюсь. Я ведь со всем сердцем к ним вначале потянулся. По старцам их, по «крестным» ходил, всё хотел истину найти, понять – в чем суть раскола, суть их на нас обиды. Узнать нечто такое, что, может быть мы, официальная церковь, в этой жизни потеряли, не сумели сохранить и от этого так страдаем. Выведывал, пытал, ждал откровения. Ведь на чем-то же они стоят уже столько лет, не прогибаются перед «духом времени»! Ведь это не восковые фигуры, а живые люди. В чём секрет такой силы, на чём основан этот их строгий спрос со всего мира, моральное, так сказать, право осуждения окружающих?.. Но ничего такого у них не нашёл. Фундамента правоты – любви, понимаете? Самого главного – христианской всепрощающей любви. Одна гордыня. Средневековая обида. И современная ложь. Как они сами говорят «во спасение». Да, вся их уже вековая стойкость на неприязнь и глубочайшем призрении к миру базируется. И не правда, что они не меняются, – eщё как! – столько отсебятины за последнее время понапридумывали. Такие апокрифы, – eщё то творчество!».
Рассказ интересен ещё и тем, что в нём показан своеобразный спор духовной силы человека с православным сознанием и духовной силы шамана – язычника. Вот рассказ главного героя об этом: «Буряты здесь практически не знают лам, они здесь не столько буддисты, сколько ламаисты. Слыхали про религию бон? Тоже на свой лад староверы. Не зря же барон Унгерн именно здесь от красных уходил. Они его за своего великого шамана признавали. И сейчас молодежь всё eщё Чингисханом бредит. <…> И поэтому, когда вдруг появился посреди них одинокий русский, который с другими русскими не в общине, они даже немного ошалели. Ждали подвоха. Потом присмотрелись, стали понемногу пугать, пробовать на прочность: то стрельнут из тайги в окно, то лаек потравят. Не известно, чем бы дело кончилось, но тут я ненароком с их главным шаманом в санаторской столовой за одним столом оказался. <…> Я и повернул к нему со своим подносом. Кто ж знал, что это сам Бадмаев. Сажусь напротив, здороваюсь, а он на меня даже не смотрит, глаза тёлочки, лицо огромное, каменное. Пробормотал он свои заклинания, покормил, как у них полагается, своих духов брызгами с пальцев, и начал есть. А что меня дёрнуло? Только я тоже вдруг перекрестился сам и перекрестил стол. И Бадмаев подавился. Стал задыхаться, покраснел и упал под стол. Хорошо в зале врачи были, откачали. Но все буряты вокруг поняли: мои «покровитель» посильнее его. И с тех пор не трогают. Боятся, что заколдую, пока, по крайней мере».
Самый важный вопрос о степени воцерковлённости героя и получении им радости («блаженства») от церковных служб ставится, задаётся собеседниками Георгия в конце, перед расставанием. Ответ доказывает важность (и даже лечебный, психотерапевтический эффект) одной из черт сознания православных верующих, о которой писал П.И. Новгородцев и определил её как «радость о Господе», а И.А. Есаулов – как «пасхальность» русской литературы и культуры: «Много храмов видел, много священников. Были и росписи, и хоры замечательные. Но нет, я не хотел бы смешивать эстетическое наслаждение с тем <…> С чем «тем»? Да с тем, что мне так, видимо, и не будет дано почувствовать. То есть, два раза, когда я оказывался на богослужениях, проводимых в Псково-Печерском монастыре отцом Иоанном Крестьянкиным, я вроде бы и ловил в себе некую необъяснимую сердечную радость. Но можно ли это состояние назвать благодатным? Гадательно. Это могла быть и просто теплота от всеобщего настроения праздника. А с другой стороны, разве это не благодать: когда ты хоть на немного от страха освобождаешься? Хоть на немного?».
«Лебединое озеро». О своей молодости неизвестному слушателю рассказывает монах Мемнон. Эпизод из собственной жизни он преподносит как притчу, из которой следуют два назидательных вывода: монахи не ангелы и не мертвецы, и второй – без самопожертвования зла не побеждают. Он хочет донести до слушателя суть монашеской жизни, выделяя при этом главное свойство, на которое указывал ещё П.И. Новгородцев – «смирение», которое позволяет человеку, принявшему постриг, стать настоящим монахом: «Мы, монахи, всё равно ещё люди. Земные, в чём-то грешные, в чём-то нераскаянные. И сердце прихватывает, и поясницу ломит. Хотя и несём свои обеты, постимся, стараемся молиться побольше вас, мирян, но чтобы вот так, – разом после пострига стать бесстрастными и умудрёнными, – этого не получается. Постриг – дело великое. И, как событие, совершенно неземное. Когда он совершается, вокруг аж воздух от присутствия духов густым становится. Кто хоть раз при этом был, тот понимает. Но для спасения души – это не итог, не вход в рай с гарантией, а только переход на новый, как сейчас говорится, уровень. Первый год монашества бывает радостен: и старые грехи отброшены, и благодать особо щедро изливается. Всё легко даётся – и молитва, и пост, и труд. А затем начинается то, что собственно и называется подвигом. <…> Надо просто и постоянно помнить, вернее даже понуждать себя помнить: на всё воля Божия. На всё. Вот только при этом и пойдут правильные вопросы, на которые вполне возможны и правильные ответы. Например, почему ты родился в это время, в этом месте и от этих родителей? <…> А из всех этих должен вырасти самый главный вопрос: в чём о тебе заключается промысел Божий? Именно о тебе. То есть, – для чего ты вообще родился? И тут для ответа необходимо полное доверие к своему Творцу. Полное. Тогда и будет в жизни поменьше путаницы, излишнего самомнения, пусть даже в виде ложной смиренности. Знаешь ведь, в чём истинное понимание смирения в христианстве? – В осознании самого себя на своём месте. На своём, от рождения тебе только предназначенном. Кем бы ты ни был: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Или вот монах».
В речи монаха Мемнона объясняется та психологическая мотивировка и подсознательная тяга, которая заставляет человека принять постриг, и в этой трактовке выделяются как раз те самые черты, на которые указывал П.И. Новгородцев – «радость о Господе» и «чаяние Царства Божия»: «Сюда на постриг идут в жажде любви. Но только не земной, не временной, не ограниченной чьей-либо личностью или идеей, а самой большой, идеальной. Не человечьей, а Божией. Ибо иной любовью такой человек не насытится, не упьётся. Но, конечно же, не просто в себе своё предназначение открыть. Тем более после всех коммунистических экспериментов, когда такой разлад не только в обществе, а и в самом человеке произведён. Сердце зовёт, тянет, а голова не понимает, что-то своё фантазирует. Вернее – не своё, а «как у всех» <…> Тогда и воздымаешь взор горнему. А там начертано: «Бог есть любовь». Вот как! Вот где твой упоительный источник. Отсюда и молитва, и радостное утоление сердца в обретаемом богообщении, и постриг. И только отсюда отрицание всего, что этому богообщению мешает: семья, имущество, то же творчество. А мир видит только аскезу, и не понимает её смысла, придумывает всякие сказочки. Про ангелов и мертвецов».
«Манефа». Рассказывается о судьбе Надежды, женщины, прожившей долгую и трудную жизнь с потерями и постоянной ответственностью за своих близких, ставшей к концу жизненного пути монахиней Манефой. Жизнь её на монашеском поприще сопровождают чудеса: монашеским трудом и молитвой излечилась от рака; возвращаясь в монастырь ноябрьской тёмной ночью получила помощь незримого провожатого, который освещал ей путь до самого конца. Явления сверхъестественного описываются в рассказе как нечто обыденное, разными способами дезавуированное, но читатель понимает, что чудо свершилось, так как вместе с героиней проживает её жизнь. Только об одном в молитвах кается героиня: что её врожденная гордость не позволяет ей ощутить вместе со всеми «соборную» радость о Господе:
«Причащаясь каждый день, с каждым разом на исповедях она теперь под епитрахилью священника всё горше плакала об одном: о своей врождённой гордости. Гордости, которая мешает ей вот так же безоглядно просто и радостно славить Господа в общем хоре. Славить за всё. Славить со всеми едино, равно, по-детски… Славить как все. С каждым днём эта упругая, жёсткая и колющая как железная стружка мысль о проклятом внутреннем одиночестве своей – неотступной мучительностью всё больше подменяла физическое страдание, вытесняя собой рези и жжение».
«Да как же так?». Рассказ о жизни сестёр Лизаветы и Людмилы, которые, будучи детьми, перетерпели все тяготы военного времени, но в современной России потеряли друг друга, так как Лизавета живёт в Саратове с пьющим сыном, а Людмила, прожившая долго в Грозном, во время военных событий в Чечне осталась одна (мужа убили; сын, год пробывший в рабстве, убежал в неизвестном направлении). После потери всего имущества, после побоев и покушений на свою жизнь слегка помешалась, живёт в землянке недалеко от блокпоста и постоянно стирает свою одежду, так ей все время мерещится на ней кровь. Она никак не может дописать одно-единственное письмо, чтобы сообщить сестре о своей судьбе. После прочтения этого рассказа картина мира дополняется ещё более мрачными красками: мир наполнен страданием и в относительно мирное время (реализация архетипа «нахождение в аду»), так как люди отвернулись от Бога, их молитвы слишком слабы.
«Обида». О приходе к вере интеллигентной, просвещённой молодежи и подростков. Павел (учитель в школе) и его жена Ирина взахлёб читают подаренное им Евангелие, напечатанное в Финляндии. В рассказе проявились две черты религиозного сознания православных, отмеченные в статье П.И. Новгородцева: смирение и созерцательность. Последнее свойство философ определил так: «Созерцательность означает такую обращённость верующей души к Богу, при которой главные помыслы, стремления и упования сосредотачиваются на Божественном и небесном; человеческое, земное тут представляется второстепенным и в то же время несовершенным и непрочным. Отсюда и отсутствие настоящего внимания к мирским делам и практическим задачам».
Главный герой рассказа хочет приобщить детей в школе к пониманию евангельских истин, делает это тайно, так как идеологическая обстановка начала 80-x гг.была враждебна к инакомыслию. Но проповеди не приносили ему удовлетворения: «пересказывая ребятам евангельские истории и притчи, Павел вдруг остро понял, физически ощутил, что никак не может передать им то удивительное состояние сердечной радости, какое испытывал сам при чтении. Все те же слова – при его-то математической памяти! – в его устах становились легковесными, необязательными, не несли в себе силовой наполненности прямого прочтения. И от этого сюжеты приобретали ненужную эпичность, отстранённую сказочность. Пересказ Истины не животворил, а только насыщал любопытство».
Натура героя созерцательна, склонна не к учительству, а к священству, и он в итоге выбирает путь священника. В общении со своим духовным отцом Павел усваивает ещё один важный урок, на котором настаивает его духовник отец Николай, – необходимость «смирения». В церкви он увидел реальный пример смирения и терпения – монаха, который чистил туалеты, не мылся, но пахло от него мирром.
«Стрекоза». В образе главной героини Елены, становящейся к концу жизненного пути (36 лет) монахиней, реализуется сюжетный архетип «кающаяся грешница» (грешница, приходящая к служению Богу), имеющий истоки в Евангелии. В опыте её служения, послушаний видна некоторая необдуманность начинаний православных священников в сфере социальной жизни, что лишний раз подчёркивает «созерцательный», удалённый от реальной жизни характер отношений православной церкви с миром. Вот примеры из жизни главной героини, иллюстрирующие это: «Дело было благое: женщины взялись помогать одиноким матерям, которых они же и уговаривали не делать аборты. Ходили по консультациям и больницам и упрашивали не убивать ни в чём не повинных младенцев. Основная причина абортов в России примитивно проста: нищета, ужасающая перестроечная нищета. Практически всем, решившимся под впечатлением собеседований родить, срочно требовались деньги, продукты, одежда. Может быть, кому-то найдётся и надомная работа. Для этого Елена просила рекомендаций к нашим знакомым «бизнес-леди», у которых семейные и, естественно, материальные дела были достаточно благополучны. <…> Немного задирала ситуация, когда настоятель только благословил начинание и спокойно умыл руки. Не понял, что ли, – кого и на что? Получалось: уговорить-то несчастных уговорили, а дальше ответственность перекладывалась на плечи третьих лиц. Совершенно случайных. Иной раз даже не православных. <…> Но для новоиспеченной истинной христианки настоятель – вне любой критики».
В рассказе также показаны изменения в массовом сознании, когда на смену общественным патриотическим праздникам приходят празднества и службы христианского наполнения. Вот как об этом говорит в произведении рассказчик: «Последний раз мы встретились на крестном ходе. Ход этот для нас есть нечто совершенно указующее. Милостью Божией политические митинги начала девяностых, проводившиеся у подземного «вечного» огня под поводом юбилея Куликовской битвы, мягко и безболезненно переросли в совершенно церковное действие в Рождество Богородицы. <…> Крестный ход – это Крест идущий – и люди, идущие за Крестом. Крест – это любовь, преодолевающая ненависть. Старательно раскручиваемый пролетарский социал-национализм, злободневно приукрашенный неоязычеством, не успев вздуться, лопнул, освободив путь для возрождения православной Руси. И эксплуатация страстей испуганной и разозлённой перестройкой толпы сменилась торжественным шествием от Вознесенского кафедрального собора через весь центр к собору Александра Невского».
Замечательно передаёт автор в этом же описании крестного хода чувства «соборного» единения людей и радости о Господе и Богородице: «В этот, всегда светло солнечный день, мы с детьми как обычно шли в самом конце растянувшейся колонны, празднично возглавляемой архиереем, священниками, монахинями, сборными хорами и бравыми казаками с хоругвями. Шествие Крестного хода по Красному проспекту – это нужно видеть. Золотые хоругви на сером каменном фоне, метания кадил над асфальтом, блеск риз вдоль пропылённых, чуть желтеющих берёзок, светлые лики икон и строгие монашеские клобуки, красные лампасы, ладан через выхлопа… Наш относительно молодой, почти абсолютно советский по архитектуре, промышленный мегаполис в этот момент обретал вневременность. Всего лить столетняя биография города вдруг совершенно зримо вливалась в многовековую историю России, а с ней – в историю тысячелетий христианства, и далее, далее – в безвременность сотворения мира, в вечность Божественного промысла. Жизнь суетливого центрального проспекта зачарованно замирала, спешащие куда-то люди замедляли свой бег, останавливались вдоль парапетов, лица их светлели, кто-то крестился, кто-то, спохватившись, присоединялся. И все, все улыбались. Крестный ход по проспекту. Это нужно почувствовать. «Мир мирови даруй и Духа Твоего Святаго». Сколько незнакомых, но теперь таких близких, таких родных шли рядом под явным благодатным покровом… В конце колонны старушки в белых платочках несли иконки, вокруг нас было много родителей с детьми, кто-то вёл увечных, немощных. И разговоры, тихие разговоры только о сокровенном, только о святом».
«Нищие». О приходе к вере представителей творческой (художник Виктор) и технической (инженер Bepa) интеллигенции. Каждый из них через страдание, потери («нахождение в аду») и смирение находит свой путь в православный храм, у каждого из них своя мифологема жизненного пути.
«Грянуло». Рассказ о cтapикe Зубровине, проверившем на своём жизненном опыте пословицу «Пока гром не грянет – мужик не перекрестится» (молния ударила в ту берёзу, под которой он прятался во время грозы). Произведение носит притчевый характер. За хулу на церковь и свою жену, ставшую старостой по приходу, поставившую с другими прихожанками цель – построить храм в селе, – cтapик был наказан ударом молнии, но был оставлен живым, нагим (вся одежда сгорела) и с крестом на шее. После этого он стал серьёзен в своей вере.
События в большинстве рассказов В. Дворцова происходят в Сибири (Новосибирск, Томск, сельская глубинка). Автор с большой любовью, вниманием к малейшим деталям и особым эстетическим чувством изображает сибирскую природу («Грянуло», «Детская молитва»), что дополняет картину мира замечательными пейзажными зарисовками, играющими в сюжете рассказов самые разнообразные роли. Читательское же представление о создаваемой писателем художественной действительности дополнится одной важной мыслью, что природа – тоже творение Бога.
Подводя итог, можно отметить, что в центре художественной картины мира писателя стоит человек, постоянно обращающийся к Богу и находящийся в диалоге с Ним. Благодаря этому диалогу преодолеваются препятствия, становится возможным расширение и обогащение сознания, выход из духовного тупика, происходят божественные, спасающие человека, чудеса. Жизнь изменяется не по воле человека, а в соответствии с замыслом Бога о человеке. Мир (тяжёлая идеологическая атмосфера советского времени, проблемы современной России) лежит во зле, но преобразуется благодаря служению православной церкви и молитвенного общения с Богом каждого православного христианина.
Индивидуально-авторскую концепцию цикла рассказов, которая является и содержательной доминантой текстов, можно обозначить так: в современных идеологических условиях происходит возрождение православного мироощущения, восстановление православных храмов, традиций и христианского отношения к жизни.
Ж.Ю. Мотыгина, кандидат филологических наук
