Василий КИЛЯКОВ
ПРЕДСТОЯНИЕ
Об учителе и литературном наставнике Михаиле Петровиче Лобанове
«Духовность – это то, что отозвалось в душе порывами милосердия». Так сказал незадолго до ухода Михаил Петрович Лобанов. Мне передала эти слова супруга его, наперсница и друг, хранитель огромного наследия – лобановского достояния – Татьяна Николаевна Окулова (Лобанова). Эти трагические и правдивые слова 90-летнего старца, как слова молитвы – проникновенной музыкой и тайной подсказкой для жизни, звучали – не отпускали всю долгую дорогу в ночи из Екшура, до самой Москвы, до метро Котельники. И даже в ночном московском метро я всё связывал с ними, вспоминал, процеживал сквозь сито этих слов воспоминания о нём. Его улыбку, жесты. Ненавязчивые, но всегда глубочайшие напутствия и советы при прощании. Вот и теперь, даже покинув этот мир, он давал мне совет. Теперь уже через близкого и дорогого человека. Супругу. Так что же такое жизнь? В самом деле, «Луковка» Достоевского? Но как же сурово, жестко и безжалостно противостоит нынешний мир всем им, классикам нашим – и Достоевскому, и Лобанову, и Астафьеву, и Абрамову. И Распутину… И Бунину, и Куприну. И Льву Толстому даже! Этот «новый мир» противостоит всей нашей русской культуре. Той русской культуре, которая объединяла наши малые народы в одно. И в Советском Союзе, и раньше. И весь мир читал на русском Гамзатова и Айтматова, Лесю Украинку и Шота Руставели. Мир осиротел, съежился. Теперь эти республики, кажется, овдовели… Значит не только «порывами ли милосердия» – по отношению ко всем людям, к читателю была «та литература». Любовью. И все писания Михаила Петровича Лобанова – как редчайшего её представителя. И вовсе даже и не «луковичкой» они оказались, а гораздо более важным. Большим. И для мира, и для «малых народов». Но вот уже стали забывать имена великих писателей и принимать навязанные привычки и правила. И вот в этой беспросветной тьме – как яркая лампочка зажглась, как чудо: Дворец культуры в Екшуре имени Лобанова!
Может быть, он сам, уйдя от нас более три года назад, молится о нас. Напоминает о себе. И праведной молитвой его о своей земле и Родине в его родном селе близ Спас-Клепиков – случился этот подарок, это напоминание о том, что мы люди. Что у нас много обязанностей, а не только права. И о том, что нужно видеть во всяком человеке, даже незнакомом прохожем, – замысел Божий. По слову Достоевского. И любить именно этот Замысел о человеке. Любить человека, несмотря ни на что, даже если «по делам его» любить, ну, никак невозможно!
И мне всё никак не верилось, что в России даже теперь можно ещё назвать район, улицу, Дворец культуры именем не либерального болвана или банкира, или проворовавшегося мэра, или чиновника, который всю жизнь свою «празднует блистательно», а именем героя, фронтовика, почвенника. («Русофил» – поганое слово, «русолюб» лучше). Именем человека, вся жизнь которого – Предстояние. Служение. Отечеству и культуре. Учительство, литература и нравственное делание. Передача опыта и жизненного, и литературного. Бескорыстие и молитва.
Как радостно за эту победу среди бесконечной череды поражений и раздора, и неприятия друг друга, и мести, и упреков в рядах наших. И нас самих, все-таки любящих свою землю, хоть и каждый – по-своему. Когда прощались в Екшуре с Татьяной Николаевной, я с тайной радостью (не был прежде знаком с ней лично) – любовался ею. Знать, «и один в поле воин, коли ладно скроен!». Дочь фронтовика, участника обороны Сталинграда, – она, конечно, знает что почем в этой жизни. И трогательная забота ее о каждом из нас, обрадовавшихся возможности встречи и участию в освящении, открытии мемориальной доски имени Михаила Петровича, празднику и молитве за «благоденствие и чистоту» екшурского недавно отстроенного ДК…
Родные черты рязанцев, музыка хорошего чистого слова, добросердечие принимавших нашу делегацию в Екшуре. Видишь, слышишь, угадываешь в «своём» человеке всегда – своего. Николай Владимирович Крейтин встретил нас с нескрываемой радостью, как дорогих гостей. И эта предупредительная заботливость обо всех и каждом этого большого, богатырского сложения человека – была особенно и мила, и трогательна.
И вот, Дом культуры в Екшуре имени Михаила Петровича Лобанова открыт. Дело сделано. Памятную доску и открытие освятил и благословил священник о. Геннадий, один из лучших его учеников, окончивший мастер-класс в Литинституте у Лобанова. Есть в этом глубокий смысл, есть здесь нечто провиденциальное: ученик-писатель освящает Дом культуры имени своего учителя. О. Геннадий Рязанцев-Седогин, член Союза писателей России, председатель Липецкого отделения «Союз писателей России», лауреат литературной премии имени Евгения Замятина, протоиерей. Я время от времени открывал в полутьме автобуса-«мерседеса» подаренную им книгу, читал первое, что открывала рука, читал из его нового романа: «»Становящийся смысл» – это строящийся храм, место на земле, через которое проходит ось мироздания. Вся полнота жизни и земной и небесной вращается вокруг этого таинственного сооружения, а между тем люди, душой и телом привязанные только к земному, не замечают присутствия глубины, которая, впрочем, не умаляется от этого». Такая перекличка между «Внутренним и внешним» Лобанова поразила меня. Рукоположенный священник, протоиерей, настоятель храма Михаила Архангела в Липецке (который построил он помощью Божией и тщанием прихожан) – взял груз со всей тяжестью его. И вот несет опыт учителя. Дальше, в будущее.
«По делам их узнаете их». По делам учеников познается и величие учителя. И тотчас вспомнилась давняя, начала 2000-х годов, переписка Лобанова, опубликованная в его книге «Твердыня духа», с отцом Федором, монахом Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря, который теперь уже и сам наставник. Их дивная переписка. Разговор душ. С каким уважением, даже почтением в этой переписке Лобанов-учитель обращается к ученику-монаху. Как высоко ставил он веру, духовный сан. Переписка их исповедальна.
А нам на семинарах, уже в 91-м он разъяснял суть атак времени. На священников, на военных-офицеров в ту «пригорбачевскую» бытность. Нападки на церковь и храмы в прессе – от «Московского комсомольца», от либералов. Он говорил так: «Во-первых, необходимо отделять саму веру от персоналий. И в героическом строю попадаются неважные воины. Во-вторых, они, священники, рукоположены. А это значит, что те, кто оступился (из священноначалия) – по иному счету сами за своё ответят перед Богом. Ответят на суровом суде иначе, чем миряне. И, наконец, ещё одно, и главное: даже из ржавого крана течёт святая вода».
…Вечер памяти Лобанова в Спас-Клепиках открыл глава Екшурского сельского поселения – Закалюкин Олег Викторович. На вечере выступили: глава администрации Клепиковского муниципального района Крейтин Николай Владимирович и многие другие.
Николай Иванович Дорошенко хорошо и много говорил, и тревожил зал аудитории самыми насущными проблемами писателей и читателей. Говорил об эстафете поколений – от Леонида Леонова, о котором так много писал и говорил Лобанов. От «Русского леса» – и первых работ Михаила Петровича – и встреч его с Лобановым, до последнего его романа «Пирамида». Тревожил, потому что невозможно говорить о Лобанове и не соотносить его мировидение с нашим взглядом на современность. И соотношения эти, конечно, не в нашу пользу. Не в пользу нынешнего времени. Не радуют.
Вспоминал Михаила Петровича и Александр Евсюков, молодой, но давно уже крепко, уверенно пишущий автор. Много издаваемый. Рассказы его переведены на итальянский, болгарский, армянский языки. Он – автор, отмеченный многими литературными премиями: дипломом «Золотого Витязя», лауреат Итальянской премии «Радуга». Вспоминал учителя, его опыты духовной биографии «В сражении и любви». Прочёл свой рассказ «Соловки». Подписал книгу в фонд музея Екшура при ДК. А за ним – тоже ученица Лобанова – легко и свободно выступала и читала свои авторские работы, рассказы, Софья Гуськова (актриса Театра Российской Армии). Она училась у Михаила Петровича с 1999 по 2004 гг. Выступали и многие другие. Читали стихи и исполняли песни на стихи Есенина. Русские сарафаны, замечательные светлые лица. Праздник, даже и при многочисленности приглашенных и присутствовавших в зале, получился камерным, уютным, почти семейным. Из родных в зале присутствовали – брат по материнской линии Н.А. Агапов, дочь Михаила Петровича – М.М. Могутина. Внук Глеб произнёс слова благодарности администрации района.
Впечатления остались самые добрые. И не только потому, что здание ДК на родине Лобанова – так ново, так чисто и уютно. Построен и оборудован корпус, на перспективу. На встречи – и с будущими выездами писателей, желающих поехать в Екшур. Будущими посланниками, которые пройдут теми же дорогами от Дома культуры Лобанова к храму. Теми путями, где хаживал Михаил Петрович. Сердце утешалось в Екшуре этим милым мягким гласным рязанским, протяжному наречию. Так много «е» и «а». Округляют, бегут словеса, катятся. Освежают интонациями. Удобряют речь рязанцы метким народным словечком. Метафорой, пословицей. Щедро, даже с избытком, порой. Так заметны, памятны мне эти говоры с детства. Особенно в присказках и поговорках.
Я впервые в Спас-Клепиках. Припомнились записи Михаила Петровича, где он говорит в раздумьях о своей родине – из поездок, с чужбины. Записывает он из какой-то азиатской страны примерно так: дождь, дождь и дождь. Несколько дней. Включил телевизор. Там прыгающая цветная обезьяна. Скорее выключить. Почему так просится душа домой, на родину, в чем дело? А дело в том, что память здесь, на чужбине, – пуста. Не цепляется, не может ухватиться сердечная память за события. Там – на родине – всё узнаваемо. Увидел куст – там бегал в детстве босиком. Там, и это всегда помнится сокровенно, – вон у тех кустов – мама обморозила ноги, когда рубили дрова в лесу. Все цепляет, все тревожит на родине и наполняет воспоминаниями душу. За границей же, среди пальм – нет родовой памяти. Оттого и тянет так домой, к полноте сердца. Цитирую по памяти, но суть именно такая…
…Теперь и я побывал в тех местах его родных, о которых он говорил с такой любовью. Здесь он родился, здесь жил. К этой земле так сердечно был привязан… «На родной сторонушке – рад своей воронушке» – метко замечали в народе. Даже и вороне – «воронушке», и то рад. Помню, как он сочувствовал моим злоключениям в двухмесячном пребывании в Германии в 92-м. Тогда только-только рухнула стена. Два месяца я жил в неметчине без родного языка. Совсем один. Немецкая речь, чужие, чуждые обычаи. Это при том, что в школе меня учили французскому (со словарем).
«Как же ты выдержал? – спросил Лобанов при первой встрече. – Я и двух недель там не прожил бы, в этом «погружении в чужбину»»… Он если и отъезжал за границу, то всегда ненадолго, и стремился скорее вернуться домой.
…Как поразительно талантлив наш народ, наша земля. Километрах в 30-35 от дома Есенина – родина Лобанова. Они оба учились в Спас-Клепиках. Ходили одними тропинками, купались (с небольшой временной разницей: Лобанов родился в ноябре 25 года, а Есенин ушел в декабре 25-го) – в одной реке. И она недалеко от Дома культуры, эта река Пра. Как это удивительно, как выразительно богата наша Почва! Ну, в какой Калифорнии или в каком предместье Альп возможна такая корневая система, такой симбиоз таланта и добра. Два крыла. С одной стороны, есенинская порывистость, чувство, легкость необычайная, «моцартианская», – слова. Афористичность: «Жить надо легче, жить надо проще, всё принимая, что есть на свете…». Яркость и свежесть – и в жизни, и в литературе. И другое «крыло» – жизнь и служение русскому делу Михаила Лобанова. Мудрость, центризм. Государственность. Глубокая православная вера, имперское мышление с акцентом на сбережение народа. Сдержанность и взвешенность. Есенинская задорная «удаль забияки и сорванца» и «я более всего весну люблю…» – с лобановским равнодушием к славе полнейшим, с идеей нравственного вдумчивого воспитания и поддержки человека труда. С определенной ясно и не раз выражаемой им идеей сохранения народа – главного достояния. Русский лес по Леонову – народ, который необходимо сберегать. Два крыла, без которых нет и не может состояться полёт.
«Да полно! – думалось иногда. – Понимают ли там, в Екшуре, вполне памятную доску кому, какой Личности они открыли? И возможно ли писателям под эгидой Союза и впредь разрабатывать эту «систему Лобанова» – посещать и ДК, культивировать память о нём. И дом его на родине его. Ведь это поистине мечта, если задуматься: вечера поэзии Есенина в ДК Лобанова. Или вечера другого писателя, поэта. Любого, мудрого и талантливого, созвучного таланту Лобанова и Есенина. Не всё улицам Марка Захарова да «Центрам зарубежья» Солженицына – столбовую дорогу…
Зачин есть, Начало состоялось. На Рязанщине. Но есть и реальная возможность – народному движению переименований дойти и до Москвы. Так, с размахом, думалось мне. И бежали за окном автобуса таинственные, как моя мечта, блики света.
…Есенинские строки «лицом к лицу лица не увидать» – стали крылатыми. Через десятилетия прославили поэта. Запрещенного долгие годы. Уверен, что рано или поздно Россия вернется к подлинному осмыслению, переосмыслению наследия писателя, критика, публициста Михаила Лобанова. Ярчайшей личности. Переписка его с Василием Беловым, Виктором Астафьевым, Валентином Распутиным – многожды цитируется и издается. «Капитан Тушин». «Боец на передовой» – по слову Юрия Павлова. Да, конечно, это точно и правильно. Так жил, таковым и ушел. Последние годы были особенно тяжелы. Быть может, если бы он продолжил преподавание в Литинституте и дальше, то – и дни его продлились бы. Уверен, дело всей жизни: обучение, воспитание (вос-питание! им духовное) молодёжи им было прервано. Намеренно. Кто, по чьему замыслу и умыслу – вынудил его, профессора, руководителя творческого семинара кафедры творчества Литературного института с 51-летним стажем, заслуженного работника Высшей школы России, почетного работника культуры Москвы, написать в августе 2014 года (в наступившие для Литинститута новые времена – после ухода с поста ректора Бориса Николаевич Тарасова) это «заявление» на имя и.о. ректора, эту «просьбу» («в связи со сложившимися обстоятельствами») освободить его от занимаемой им должности руководителя творческого семинара «по собственному желанию». «Просьбу» – так дорого стоившую ему. Фронтовику, наставнику – с более чем полувековым преподавательским служением. С любовью к делу, к своим семинаристам и – их любовью к нему. С его абсолютным литературным слухом… Горько. Я часто беру его книги, подписанные им. Я разговариваю с ним через его строки. С живым. «Василию Килякову, который собирался впопыхах, а оказался на Олимпе. Г. Владимир, 2 апреля 1996 года. Прием в СП России». Так, с юмором, подписана дарственная на его книге «В сражении и любви». Вся жизнь его – сраженье и любовь. Любовь к людям. Порывы милосердия. Казалось, что он отдаёт всего себя, без остатка. С какой-то величайшей жалостью он воспринимал окружающих. С каким состраданием. Не соотносил себя с людьми, как теперешние «волчата-писатели» «с их плебейской, мутной и безотрадной прозой» (его выражение), а именно жил, проживал судьбу каждого ученика. Он набирал семинары, искал талантливых. Талант был главным критерием его оценки. Его добротой пользовались. Я знаю, что он давал деньги ученикам и ученицам, конечно, без отдачи. И узнал, понятно, не от него… Да разве только это.
О его всепрощенье ходят легенды. Никогда не забыть, как он здоровался. Крепко, внимательно брал за руку. Глядел прямо в душу. Не выспрашивал, но каждое слово он видел. Именно видел, а не только слышал…
…Или такая дарственная запись на книге «Твердыня духа»: «Дорогому Василию Килякову с сердечной благодарностью за внимание к моей литературной работе, что меня и трогает, и воодушевляет. Ваш Михаил Лобанов, 21 апреля 2011 года. Литинститут». Как это цепляет. А теперь особенно, до дна души. Дарственная на его книге «Оболганная империя» – не для широкого читателя. Строки горьки и суровы, но с написанным посвящением не поспоришь.
Он был твёрд. Не «умел быть твёрдым», а именно и был таковым. А мягким казался только от любви, даже нежности к людям. Но жесткость была не характерна ему как всегдашняя черта характера. Помню, как он подписал мне «Оболганную империю» даже с некоторой застенчивостью умудренного человека, для которого борьба – всё-таки не самое главное в жизни. А главное – Литература. (Литература, которую, ещё во время дискуссии «Классика и мы», например, в 1977 г. он, единственный из писателей, по словам Юрия Павлова, трактовал через категорию тайны как высшей потребности души). Культура. Творчество. Чувство родины. Принимать Человека как «сколок» образа Божьего – вот что было важным в его жизни. Понять эту тайну Божью: Человека. Разоблачить, преодолеть эту пропасть между величием и низостью человеческой. И в себе, и в других. И помочь в этом делании всем. Да разве же разоблачению этой тайны не стоит посвятить жизнь, и в самом деле. Величие человека – в его мечте. В стремлениях сердца.
…Что за тайна – он сам? Откуда это и вообще это в русском народе: эти вспышки-явления великих праведников и святых? Эти таланты из недр народных? Эти явления Духа? Среди нищеты, кромешного голода рождается в рязанской глуши мальчик в страшное голодное время. Под крышей из дырявой щепы или соломы, продуваемой всеми ветрами, в селе Иншаково Рязанской губернии. Мальчик, который сам находит и выбирает, что ему прочесть, чтобы сформировать и огранить характер. Пишет первые рассказы в 14 лет. А после войны, фронта, уже студентом, посылает последнюю краюху хлеба родным, матери и малолетним сводным братьям. В пять лет остался без отца. Мать, имея двоих детей, вышла замуж за вдовца, у которого было и своих пятеро. И родила ещё ему четверых. По свидетельству родных, он сам, младо-воин, еле-еле стоял на ногах от постоянного недоедания. А средний сводный брат Валентин, иногда путаясь, называл его папой. В письмах ему он так и писал: «Остаюсь твой сын Валя»…
Что и как он читал в то время, о чем размышлял? И что это было за время, дальнее, почти былинное, когда к семерым – от одной матери, среди беспросветного труда и недорода, голода – рождали ещё четверых? И жили! И при этом – гордость его, Лобанова, за нацию, за «цементирующую все народы и республики» силу. «Русский лес». Лес человеческий. И что это – это порода? Кто это? Любимое слово его, и это высшая похвала поступка или писателя: «Настоящий русак!». Я слышал эту его похвалу подвигу того или иного человека, писателя, с 90-х совсем нечасто. Мало кого он удостаивал этим званием, произносил эти слова. И как же оскорбляло его нынешнее засилье и эта дикарская «игра»- война на литературном поле – ныне живущих, повторяю, молодых «волчат» в литературе и в жизни.
Помню, как растерянно, с недоумением: как такое может и вообще случиться, передал он мне однажды книгу через студента Андрея Тимофеева: «Десятка». В которой – разве только Захар Прилепин не написал матерный рассказ, избежал этого. Как он был поражён, изумлен, мастер литературного слова! Будто при нем поругали его святыню.
Литература была для него на втором месте среди святынь. И вдруг такое… И что же оставалось? Ему самому написать разгром на этих «волчат»? И тем самым, именем своим дать им рекламу? И тогда он выбрал другой путь, выпустил в противовес бездарям и циникам из «Десятки» – сборник своих выпускников: «В шесть часов вечера каждый вторник». В сборнике этом под эгидой Литинститута собрал он прозу многих своих дипломников. В июле 2013 года книга вышла в свет (помощницей в литературной работе была супруга Михаила Петровича – Татьяна Николаевна). Это был достойный ответ. Явная, «чистая» победа через книгу. В этом споре. О нравственности. Не заочно, а делом. В этом весь Михаил Петрович. Ответить. Дать отпор. Но ответить – нравственно, достойно. Сопротивляться всячески «просвещенному мещанству» и особенно – не просвещенному.
Читая книгу выпускников, с заглавного рассказа Алексея Серова – «Хозяин», я искренне радовался, какая удача! И горевал: ну что такое тысяча экземпляров сборника! Как разогнать облака таким тиражом… Серов – талантливейший светлый писатель. Этакий «антисенчин». Читаешь и внутренне обмираешь, но не от тревожной, от беспросветной мути нашей «житухи» под либеральный аккомпанемент «елтышевых» или «десяток», а от перспективы хоть и далекого, но света. В этом рассказе рабочий – по самой своей сути и по причине нравственного своего устроения – не только побеждает новых заводских «приватизаторов», а оказывается сверху. Хозяином. Хозяином и положения – над «приватизаторами». И завода. Подлинным, деловым. Этот рабочий – оказался хозяином, а не рвачом. И не мнимым, по обналиченным векселям купившим производство, – а подлинным. На деле – и здесь опять: «Внутреннее и внешнее» (по его, Лобанова, книге). Этот сборник выстрелил! Но кто же отрекламирует, кто же даст ходу. Нам Сальникова да Гузель подавай. Зачем Москве сборник, составленный из дипломников Лобанова. И это с такой жалостью, до «судороги щёк» – видишь сегодня, вспоминая учителя.
По Лобанову, мир внешний, мир грубой материи – требовательный и беспощадный… Но не этот мир грубой силы или власти окажется решающим. Мир внутренний, невидимый – вот тайна, и смысл, и соль. Откуда же и как он пришел к такому убеждению, как выстрадал убеждение, что внутреннее важнее и прочнее. И пронёс это убеждение через всю жизнь. Жизнь долгую, с дистанцией почти в век. Тайна Благодати. Он держал эту тайну за семью замками.
Телевидение демонстрирует нам сегодня чиновников, «партийных бонз» – кругозор, познания их удивляют. Это бывшие золотые столичные мальчики, которые в жизни своей тяжелее ложки не поднимали ничего. Передвигаются исключительно на собственных машинах, с собственным водителем. Этакое жонглерство словом «интеллектуалов» без приложения души. Ум от пресыщенности. Совсем другое дело – знания, добытые трудным путем страданий, сомнений. Выстраданные, кровью омытые. На «пикировку и непризнание», на слом и удар – проверенные.
…Продолжим вспоминать под мемориальной доской в Екшуре. Первые рассказы Лобанов публикует в 14 лет в газете «Колхозная постройка» (эти рассказы 1940-41-го годов были представлены в лобановской экспозиции в фойе Дома культуры. Их разыскала, как я узнал, старейшая сотрудница Спас-Клепиковской районной библиотеки Г.Н. Ликий). В 43-м – спецкурсы под Уфой и отправка из пулеметного училища на фронт стрелком. Август 43-го, Брянский фронт. Курская дуга. Разрыв мины и тяжелейшее ранение при наступлении. Правую руку он, едва живой после атаки, «нёс как ребенка», прижимал к груди от нестерпимой боли, по собственным его воспоминаниям. С трудом выбрался из окружения. Повреждена кость. После войны этот мальчик из Иншаково, 19-ти лет, поступает на филфак МГУ, который оканчивает с отличием. В 49-м и выбирает не литературоведческие штудии, а совершенно иной путь. Получает назначение в ростовскую газету «Молот» – назначения этого он и добивался.
Ростов. Вёшенская. Михаил Александрович Шолохов. Супруга с младенцем (первая) отказывается следовать за ним, съезжать от матери, с ребенком «на пустую кочку».
Потрясённый «Тихим Доном» Шолохова, он собирает исследование о романе в 4-х книгах. Встречается с автором, которому шутя напоминает, что по матери он, Михаил Александрович, – тоже рязанский. «Нет! – отвечает гордо Михаил Александрович. – Нет, я казак! Во мне нет мужицкой крови». И смешно, и трогательно… И ростовские степи, и Дон – очаровали его совершенно. С трепетом из окна поезда, проходом и проездом, – разглядывал он те места, где Гришка Мелехов сажал хлеб и воевал. И там, в Ростове, происходит главное событие в его жизни. Он говорит об этом в книге «В сражении и любви». Обессиленный, в одиночестве, ослабленный голодом и ранением. Тяжелая форма туберкулеза… Не было сил пройти насквозь маленькую комнату, которую он снимал. Пройти от стены до стены. Из редакции изредка посещали его, приносили немного еды. Кровотечение горлом. Необычайная слабость и голод. Едва ли не исход. И вдруг открываются высшие, непостижимые сферы. Об этом он говорил мне, и писал гораздо позже. Переосмысляя произошедшее в той же книге – «В сражении и любви». «Благодать», – скажет он, вспоминая. На грани жизни и смерти. И навсегда это чувство останется с ним. И станет его путеводной звездой.
Кроме замечательных писателей он воспитал в «застойные» 1970-е – начало 1980-х годов, в атеистической обстановке, – несколько священников, одного архимандрита. И продолжал дело всей жизни и в 90-х, и в 2000-е. Хочется спросить у тех, кому церковь не мать и кому Бог не отец: «А вы, отцы, так же смогли воспитать детей? Как воспитывал нас, учеников он, наш педагог?».
Поразительно, как он, Михаил Петрович, вызывал на себя огонь самых яростных противников русскости, Духа. Когда он говорил, выпускал книги, то старался уйти «в русский дух». В чём виделось мне наиболее действенное противостояние разлагателям России. Говорил независимо. Мог ли промолчать, просто просидеть какое-то время в тишине? Отдышаться. Нет, никак. И вот «Просвещенное мещанство» – уже 1968 год. Яковлев раскрутил это до Андропова. Михаил Алексеев, «Драчуны», и опять виноват только Лобанов… Это теперь переписывают историю. Вернее, пытаются переписать. «Заговор молчания» официозных СМИ (как выразился один из учеников Михаила Петровича – в связи с его кончиной). Демонстративное равнодушие «прогрессивной общественности». Такое впечатление, что определенным кругам хотелось бы вычеркнуть из нашей истории имя выдающегося мыслителя и великого патриота России. «Доставалось, достаётся мне за эту «русскую духовную стихию»», – говорил сам Михаил Петрович (в статье «Убеждение» из последней своей автобиографической книги, вспоминая и тёплые слова Кожинова, – «Наш современник», №11-2015). И добавлял: «Лично меня это нисколько не удивляет, надо же расплачиваться за свои убеждения, за которые мне достаётся с обеих сторон». Фронтовик Михаил Лобанов имел в виду не только открытых своих оппонентов. Речь шла и о сознательном замалчивании имени «признанного патриарха отечественной патриотической мысли» (газ. «Завтра», 2013) иными «записными патриотами» (по его выражению, – теми, кто «о себе – на первом месте»), о «переписывании истории патриотического движения с «выбрасыванием» Лобанова, истории его жизни – и более чем полувековой борьбы». («Перечёркивание моего имени в русской литературе, того направления в ней, которому я верен» – М.П. Лобанов. Его слова, боль последних лет жизни писателя, участника битвы на Курской дуге).
У истоков русской национальной линии теперь стали записывать свои имена совсем другие люди, большие чиновники. И эти подтасовки смешны. Их легко прочесть. Уже не Лобанов, а другие записаны в «первые патриоты». Те, которые благоденствовали тогда, когда он, в вынужденной своей внутренней эмиграции, взялся за любимых русофилов Аксакова и Островского. Но и здесь его новый взгляд на известные вещи был из ряда вон (та же книга «А.Н. Островский» в «ЖЗЛ» (1979) «вызвала целую бурю» (по словам критика Юрия Павлова). Подверглась остракизму за православную духовность, религиозность). Книга «Сталин» – 1995-96 гг. Именно в эти годы ненависть к фигуре Сталина была в апогее. Искусственно разжигалась ярость народа, подпитывалась нарочито сделанной бедностью большинства. Даже нищетой во всех смыслах этого слова. Даже библейском.
После выхода его книги «Сталин. Свидетельства очевидцев» – он сам однажды сказал мне: «Если бы раньше прочитал твой рассказ «Сиделец», Василий, – то непременно поставил бы его, как и живые страницы о. Дмитрия Дудко о Сталине, в свой сборник. И всего-то дел, как старик-сиделец у бабки водки выпил, но как живо это написано! «В коротком рассказе – суть и слом мировоззрения целой эпохи». (Конечно, я был счастлив. Выше похвалы для меня и быть не могло. Даже и не оттого, что он увидел «руку» молодого тогда, в 95-м, литератора. А и – посчитал строки рассказа достойными своей книги. Он увидел и во мне, как мне показалось, бойца. Стрелка. Позже рассказ был опубликован и получил премию в газете «Гудок». Получается – и я выстрелил не «в небо», а в цель.)
В самое жёсткое для страны время 91-96 гг. студенты учились у него стойкости. Стоической непробиваемой выдержке. Стоической в православном понимании. Для неправославных она необъяснима. Самое суровое время, если отсчитывать от времени окончания прошлой войны, – это 91-96 годы. И какой раскол (без всякого «кипения веселого») был тогда в стране! Кто-то ушел в бандиты. Кто-то – охранниками в «ЧОПы». Россия была в раздрае. В этом, похоже, и была подлинная суть горбачевской перестройки с ускорением, и его «конверсии». Встали прокатные станы в Электростали – городе тяжелого машиностроения. Военный завод, «почтовый ящик», где я работал, «переквалифицировали» под вывеской «изделия» (военный термин оружия, боевых машин) – на кастрюли и гусятницы. Дороги три нам молодым оставались – или в милицию, но туда-то и попасть на самую худую должность было не просто. Да и годиков было под тридцать. Или – на рынки. И это с техническим и высшим образованиями. Или – в охранники. Один из моих друзей так и поступил. Окончил «Бауманку» и встал на рынке у прицепа со стиральными порошками. Вот такое «своё дело». Купил на складе – продал на рынке. И работа его с нано-технологиями по напылению графитом и теплоизоляции, прорывная, как потом оказалось, стала никому не нужна.
Нищета, отчаяние! Безгонорарные публикации, пустая читательская публика в Москве. Даже в Москве. На улицах и рынках, на вокзалах и лотках сплошь – мешочники и лавочники. Жизнь они полностью подмяли. Торгаши взирали из лотков на прохожих, как пауки на мух из паутины. Паленой водки – море разливанное. Пляски на блатные мотивы Танича с блатной же подтанцовкой, и тустеп-чечёточка: «Все на работочку, а мы бацаем свою чечёточку…». Милиция с удовольствием подчинилась блатной музыке во всех смыслах слова (музыка по-фене – не блатной разговор). И не где-нибудь, а Государственном Кремлевском Дворце. И по телевидению чернуха. 600 секунд и «Красный квадат». Андрей Вознесенский воспевает подтяжки убитого Листьева Влада. Точно так же, как некогда воспевал подтяжки Высоцкого Владимира. Дались ему эти подтяжки. За что боролись, как говорится… Листьев – тот, кто открыто вывалил напоказ духовную помойку – то есть, по сути был занят тем, что через СМИ пронимал с энтузиазмом и до озноба, и за большие деньги, картинками разложения. Разводил крыс и культивировал пороки. Он и был убит и растерзан этими самыми крысами. Которых вырастил и воспитал. Ханга кривлялась, как мастурбирующая мартышка, – кривлялась к заставкам для юношества по TV, а на передачах своих объясняла, что в мужеложестве и лесбиянстве нет порока. «Это заложено в самой природе». Отец мой, преподаватель электротехники, однажды смотрел-смотрел, подошел и плюнул в голубой экран. Актер Филатов начитывал «Федота-стрельца, удальца и молодца» и всё фотографировался с кошечками, собачками – какая прелесть! Страна летит в тартарары – а они всё с кошечками и собачками. Наши актеры. Удивительный конформизм. И вот с этих улиц, великого града Московского, превращенного в помойку, мимо угрюмого памятника Пушкину, с немым укором склонившего голову, из метро, из далекого пригорода Москвы, из самой Электростали, я ехал, шёл по метро, по Кузнецкому мосту, к Литинституту. Каждый вторник. В шесть вечера.
В душе такое смятение. Столько ропота и недовольства… А главное – зачем жить? К Лобанову. На семинары. «Василий, пиши. Ты должен, обязан писать, несмотря ни на что. Пиши из себя, своё». Он словно отмывал, отстирывал и бережно отжимал наши души. И они снова вспыхивали как ландыши, по-есенинскому слову… Духовная баня. Этот жест его, искалеченной на фронте, правой руки, жест вперед, как бы отдавая себя, подавая, раздавая, – разве его забудешь? Он как будто подавал или отдавал нам, отнимая что-то от себя, быть может, опять последнее. Как прежде мальчишкой – инвалидом Отечественной войны, посылал свой паёк младшим братьям. Так теперь он делился с нами хлебом своим духовным. Последним. Как и прежде, в военное и послевоенное время, – отдавал последнее сводным братьям, младшему Александру, – так и теперь – ученику-«семинаристу» Василию Килякову. Вижу его: в руке очки, за дужку. Плечистый серый рябенький пиджачок. Отеческий взгляд с таким состраданием порой, от которого сжималось сердце, – таким, что и не передать словом. Всех выслушает, а затем взвешенно, с высоты своего опыта, даст свое заключение. И тогда такие тончайшие пружины жизни становились отчетливо скрипучи, зримы. И оторопь брала тогда: как же я-то этого не заметил? И вроде бы знал и видел то же, что и Лобанов. Но я – не цепко смотрел, что ли?.. Акцентировать, обобщать не умел? Прошел мимо. И за «пустяки» почёл многое, не достойным внимания. А вот он, Лобанов, посмотрел и – увидел. И оказалось важным. Обобщающим. Он словно с другой стороны показывал предмет. Со стороны совсем неожиданной. И тогда мы обмирали, ученики, от внутренней радости, от понятого, раскрытого нам во всей полноте Предмета.
«Предмет. Предметность». Он любил это слово Предмет. Предмет как Божье изделие. Предмет он понимал как фактуру, не выдуманное, а пережитое. Божье попущение. Божье веление. Пережитое, обдуманное, внутренним жаром опаленное. Высказанное на бумаге становилось полновесным – и только твоим. И заслуженным честно тобой, твоим Опытом. Это и есть Предмет. Сотворчество с Демиургом. А опыт необычайно дорог, важен необычайно писателю. Но до Предмета неосмысленное и непонятое – так и останется просто попыткой разглядеть. Слово благодатное, лобановское, большого художника. До невероятия: любое – грубое и тонкое – чувствовал он Слово. Возвращаться, возвращаться как можно чаще к его наследию. Бывать на его родине, непременно.
Строг был и к себе, и к «писательскому цеху» он необычайно. Как тонко и со знанием дела, как пристально наблюдал – до самых мелочей. И слова, и поступки оценивал. И как же русские писатели дорожили его мнением!
Виктор Петрович Астафьев просил его написать критику, предисловье к его книге «Последний поклон». Его переписка с Распутиным, Беловым – бесценна… Уверен, что не было писателя, который не желал бы, чтобы о нем написал сам Михаил Петрович Лобанов. Даже среди либералов: пусть изругает, но хоть упомянет имя автора в печати – уже счастье. С содроганием думаю, сколько потеряла литература оттого, что он (из-за травли и идеологических «разносов» партийными бонзами и либеральной прессой) – был загнан в «ЖЗЛ». Но вот – написал «А.Н. Островский», «С.Т. Аксаков» – и опять подарок Промысла. Это не просто биографии «русофилов», любимых писателей. Они связаны, навечно стянуты с насущным временем – в контексте «идеологическая борьба между либералами, западниками и почвенниками». Издавна тлела эта война. Необычайно ярко вспыхнула в начале 90-х. И всё же – литература превыше всего… Выше только сам Христос. Размышляю: наверстать ли теперь то, что недосказано было им о современной литературе? Сколько не открытых им имен так и ушли, не обозначены им. В неизвестность. Сколько талантливого народа из глубинок не получили благодатного помазания им маслицем на лоб. Будь шире его аудитория, как расцвела бы наша литература! А среди них, быть может, и, как говорят в народе, – «нАбольшие». Не узнаем теперь о них никогда. И кто же посмел принять от него заявление «об уходе»?
И всё же он оставил нам свой, лобановский ключ к постижению «литературы и жизни», – вот об этом Явлении и просим теперь говорить.
Дух, духовность… Русский… Нельзя! Так решил Александр Яковлев со товарищи… И почему, собственно, нельзя? Однажды не выдержал и удивленный тем, что он и так страдал от наскоков этого Яковлева, сказал ему, возмутился: «Неужели кого-то обидит, если я скажу прямо и просто: я русский? В России. Послушайте – вот даже в Германии, не где-нибудь, а в Германии только что объединённой (дело было в 92-м году), – и там, едва ли не на каждом столбе висят обращения: «Немцы!». И никто не срывает эти листы-обращения. Не давит и не теснит за эти призывы, не преследуют. И это в Германии, в той Германии, которую через страшную кровь едва-едва удалось разделить и огородить стеной за их воинственность и национализм! Удивительно! Не обижает это обращение к нации ни аусзидлеров, ни поздних переселенцев и эмигрантов в Германии. Никто не забыл, к чему привел мир этот – их тевтонский аппетит с идеей «сверхчеловечества». А СССР, и Россия теперь, – всё что вынуждены, контратаками пробавляться. Ни чихни, ни вздохни – в ответ на агрессии и войны. Всё, что было захвачено у нас со времен Наполеона, – всё мы вернули. Похоже, вернули и Германию. Отдали Германию США. Вернули её и Европе. Александр Павлович, государь наш, в своё время – дошел с казаками до Парижа, помолился на бульваре Сен-Жермен, и вернулся назад. И казачков вернул. Или вот ещё – стена Восточной части, которую по отмашке Горбачёва позволили разрушить. Кинулись разрушать. Ушли из Берлина, из Прибалтики… Тоже всё оставили. Да разве только это… И вот: «я – русский», и в самой России – не скажи. Толерантность или нетерпимость? Или просто предательство?..». Так говорил я Лобанову. А в ответ услышал: «Ах, Родина, какой я стал смешной! На щёки впалые летит сухой румянец… Язык сограждан стал мне как чужой. В своей стане я словно иностранец… Всё это было. Всё это уже было, Василий».
…Лобанов выслушивал нас. Он знал, что в августе 92-го радиостанцией «Немецкая волна» за литературный конкурс «радиорассказ», объявленный в газете «Труд» «Дойче Велле», я был приглашен в Германию, учился два месяца языку в Гете-институте. Такая была объявлена мне «награда». И вот этот интересный «подход» от немцев: обучить лауреата-писателя своему языку. Показать свою культуру русскому молодому писателю. Это не просто посыл. Тут читается дальний прицел: влюбить в себя, очаровать… А мы и свой язык на уроках в школах и вузах сокращаем. Может быть, мы уже завоеваны?
«Ну, и как? – улыбаясь, спросил он. – Это не награда, а наказание. Ведь там и недели не выдержать».
И попал в самую точку.
Пришлось признаться, как я был поражен обилием и пищи, и вещей там, особенно в западной части. Обилием совершенно ненужным. Излишеством, которое некуда деть. Сорок пар носков одного размера и всяческой раскраски. В то время в нашей стране крупа была по карточкам, по 2 кило в руки. Мыло по куску в месяц. Водка и табак у спекулянтов. С ценниками шестизначными. Астрономическими. При гиперинфляции – совершенно антинародной затее младо-капиталистов. Там – сияющие бронзовым и золотым отливом здания. Блистательные машины. Шоссе, и дороги, промытые с шампунем.
Я поделился наблюдением, что при всей их сытости… глаза у них пустые. Как пластмассовые пуговицы на пальто. Улыбки натянутые. Доброжелательность фальшива. Я так соскучился по родине, что нашел уголок на Хайденбергштрассе с березкой и небом. Снимал ботинки и садился босиком на траву у березки, чтобы не было видно небоскребов, чтобы сердце отошло. Ах, Рязань, Рязань моя… Как же я заболел ностальгией. Эта ностальгия тяжелее всех болезней – и даже COVIDа-19, – вместе взятых. Я купил приемник и держал его под подушкой. Частушки Трухиной меня лечили, чтобы хотя бы заснуть.
Никогда не забыть тот взгляд, с которым он слушал. Он был чуток к людям. К ученикам в особенности.
И это тот человек, который нашел и выбрал для учебы в своем мастер-классе даже и Виктора Пелевина. И это не демократизм? Подлинный, честный. Казалось бы, что у них общего? Дар учителя. Не утилитарного человека. В его духовных теплицах согревались всякие, даже самые причудливые и самые необычные цветы и растения. Лишь бы жила теплица среди мороза. Пусть и по-гаршински с «Attalea princeps»! Лишь бы опылялось, и был бы плод. Думаю, что мы увидели бы совсем иного Пелевина, если бы он поучился у Лобанова. Ярче, содержательней, глубже.
…И ещё о Германии. Надежда Середина, студентка из Воронежа, рассказывала мне в тех же 90-х: на сидела с правкой повести в его квартире на Юго-Западе Москвы, вдруг – звонок в дверь: «Помощь гуманитарная».
Девица из соцзащиты уже предчувствовала радость, которую она при общей той устроенной в стране голодовки внесла и в эту квартиру фронтовика. Начала выкладывать с улыбкой кормилицы – соевое масло в жестяной банке двухлитровой, галеты, сухое молоко в огромной блестящей упаковке. «Это от немцев…» – «От кого?» – не понял, уточнил Лобанов. «От немцев, говорю. Помощь благотворительная», – со снисхождением к наивному удивлению этого пожилого человека отвечала разносчица… – «Вот немцам и отнесите всё это» – был ответ.
До сих пор повторяют: «диссидент Окуджава», диссидент Вознесенский, Евтушенко, Ахмадуллина. «Диссиденты». И Василий Аксенов – тоже «диссидент». Диссидентствовал до тех пор, пока не разочаровался глубоко и необратимо этот англоман. Пока не затошнило. Любитель эстетики джаза – «музыки толстых» – вдруг сорвался и так дернул в родную Казань к отцу, блудный сын, – что только пятки засверкали. Так его затошнило там. Вот вам и англоман. Ностальгия не мать, а мачеха. И паспорт у Горбачева выпросил едва ли не на коленях. Был упорен, даже навязчив в своих напоминаниях – «генсеку». Какие же это диссиденты, с золотой ложкой во рту? Из заграниц не вылезали. Вот Лобанов – я вижу въявь – вот кто настоящий «диссидент»! Но, во-первых – он настоящий русский патриот. Никогда не был антисоветским диссидентом. Обласканным Западом, как не были обласканы и Игорь Шафаревич, и о. Дмитрий Дудко… В советские годы за правду об испытаниях, выпавших на долю русского народа, о голоде 1933 года, на него обрушился гнев другого «генсека» – Андропова, потребовавшего принять специальное постановление ЦК партии, осуждающее статью Лобанова «Освобождение». За такое «диссидентство», за действительный русский патриотизм на Западе не платят ни славой, ни долларами, ни учеными званиями, ни докторскими мантиями, ни почётными лауреатствами (это хорошо понимала Татьяна Глушкова, говорившая о «литераторах типа Михаила Лобанова» – её формула – которые понимали, что именно невостребованность Западом может сделать честь русскому патриоту).
Прощение и всепрощение наше не имеет границ.
Вспомнить только зав. отделом пропаганды ЦК КПСС Стукалина и зав. отделом культуры Шауро: с их подачи, с докладной Юрию Андропову, с давлением на Лобанова-писателя многих и многих даже и очень авторитетных и влиятельных писателей, критиков, чиновников. Его тиранили хорошо устроенные замы и завы. И они именно из числа тех, кто поддерживал (да и сегодня поддерживает по сути, по большому счету) тогдашнего председателя отдела пропаганды ЦК КПСС А.Н Яковлева. Сколько их и сегодня не прозревших… «Слепота!» – как-то сказал Лобанов о них. «Но слепота ли, Михаил Петрович? А может не глупость, а измена?» – хотелось спросить его. Он всё понимал, что это за слепота. И я молчал. Не хотелось причинять ему боль…
За что били его? За то, что отошел от идеологии «мирового» всеобщего пролетариата. За ответственное напоминание всем о том, что именно здесь, в России, – главное и свершается. А «Дух», «Духовность» – не фикция, не некая безгласная субстанция. А самая насущная реальность.
Докладные записки на Лобанова… Как много их было в его жизни. Писали чиновники, писали и жаловались коллеги-преподаватели. Случалось, что даже и ученики писали доносы. Как многое мы забыли, как много простили, к сожалению. Легкодумно и доверчиво
Космополиты гнали его, русского, за русскость. Сами не бедствовали. «Перестроились» очень быстро, мгновенно. И мстили. Патриоту, да ещё и партийному. Лобанов вступил в партию в 1954. И не скрывал этого. И не стыдился. Он не жёг партбилет на телевидении. Всегда был собой. Вызывал огонь на себя. Даже не на «батарею» свою, тушинскую, ни в коем случае. Не на соратников и друзей, а на себя. Очень сожалел, что сняли главреда «Волги» Николая Палькина. Всю жизнь жалел.
«Вишневый омут» Алексеева. Жгут сады… Но вот «Драчуны». И Лобанов не может не отозваться на народную беду. Он пишет про раскулачивание. (Но что было бы без объединения в колхозы? Пахать трактором усадебки крестьянские, наделы? – И опять накинулись.) А либеральные шпоры…
Александр Проханов рассказывал, как Яковлев, приобняв его, картаво перевербовывал в демократы… Лобанову он не рискнул бы и предложить такую «новую» доктрину-тактику (по-Мюллеру, из «Семнадцати мгновений весны»). Ответ был бы слишком очевиден, слишком предсказуем. Лобанова по велению Андропова, с подачи Яковлева вызывали на Лубянку. Он рассказывал: «Вошел в проходную. Сдал паспорт, получил пропуск и пошутил, сказав прапорщикам у телефона: «К вам вход копейка, выход рубль»». Кагэбэшник-комендант так взглянул на него, что шутка повисла в воздухе. Зайдя в каменный мешок, как в западню, – он не верил уже, что выйдет оттуда. «Таскали» на Лубянку и священника Дмитрия Дудко.
О. Дмитрий Дудко приходил к нам на семинары. Невысокий, необычайной крепости и энергии священник… В широкой, в пол, епитрахили. Семинар (в день первой нашей встречи) длился часа четыре… О. Дмитрий пытливо и молодо переходил, почти перебегал от парты к парте в аудитории Литинститута, к каждому студенту. Отдельно каждого спрашивал сам. И отвечал на вопросы… С шуткой, и всех нас сразу очаровал. Вразумлял нас, молодых остолопов. Вразумлял. Реагировал мгновенно. Это в его-то годах.
Михаил Петрович рассказал нам однажды, что в конце 70-х годов с выпускником своего семинара (1970-х годов) Женей Булиным (ныне отец Евгений, протоиерей, настоятель храма Михаила Архангела в селе Загорново в Подмосковье) и Николаем Тетеновым из США (редактором журнала «Русское самосознание») были они в Подмосковном Черкизово, где служил в храме и священник Дмитрий Дудко. О. Дмитрий, провел тогда и там не одну беседу с молодыми прихожанами. Сколько он, этот батюшка, выдержал гонений.
«Устали в тот день смертельно, – рассказывал Михаил Петрович. – После долгого ночного разговора лег я на диван в небольшой комнатке батюшки, за тонкой дощатой переборкой, отделявшей нас. Проснулся вдруг от какого-то еле уловимого движения, шёпота. О. Дмитрий подождал, пока все заснут, утомленные заботами и хлопотами дня. Встал и – молится, молится, молится…».
Затем я прочитал этот эпизод в его книге «Твердыня Духа». И здесь он уже не говорит, про усталость. Сколько скромности в этом эпизоде о «недосягаемости» священника нам, мирянам, в духовном, надмирном плане. Священник, который, молясь, как бы перемещается в высшие сферы. В сферы Духа. Как непритворно уважал он сан иерейский, монашество, благоговел перед подлинным старчеством. И как чужд был сам всякой гордыни, превозношения.
Дмитрий Дудко прошел лагеря. Был в пору отсидки при смерти. Вес был – 52 кг. Еле-еле выжил. «Скажи, кто твой друг…».
И вот от быта – мы бежали к Лобанову. Духовная баня, повторяю. Именно так. Жёсткая, порой. С переменой полюсов и смыслов. Мгновения милосердия. Зарницы. Как редко, как горестно редко радуют эти всполохи-зарницы. Другой мир. Настоящий. Подлинный. Который мы, простые смертные, видим «лишь гадательно, лишь как сквозь мутное стекло».
Творческий конкурс в Литинститут в 91-м был мною пройден (к моему удивлению) на два потока к Евгению Сидорову на критику и к Лобанову на прозу. Экзамен «по мастерству» был последним из пяти. И решающим. Мастер сам выбирал учеников.
«…Так у кого же ты желаешь учиться?» – был задан вопрос на этом экзамене. По результатам творческого конкурса и результатам этого экзамена преподаватели и оппоненты моему приему пытливо присматривались к каждому студенту. В ту пору литература, сами писатели были в большой цене. Только ничтожное правительство может не понимать важности писателя для страны. Не плебея – спекулянта на слове, а писателя настоящего… Писатели были интересны, ценимы, уважаемы. Они задавали тон и направление мысли. К ним прислушивались. На них настраивались. Александр Чаковский – и тот собирал огромные залы. Теперь его вряд ли кто вспомнит, а тогда…
Пройдя творческий конкурс, сдав экзамены, задумался я. А подумать было о чём. Вспомнил «синтез», синтетику Сидорова, какое-то многословие, от которого в душе ничего не осталось. И полнокровные, полные энергии и жизни – книги Лобанова. Конечно, я мечтал печататься. И ясно было, что Евгений Сидоров откроет (в случае поступления к нему) широкие врата в издательства. Но не будут ли это врата адовы? Либеральные? А Лобанов? – Лобанов научит писать. И тебя не напечатают, наверное… И конечно, ты будешь сам биться и стучаться в редакции. Такому человеку не скажешь: помоги, устрой рукопись.
– У Лобанова. Только у Лобанова, – сказал я приемной комиссии.
«Оппоненты» – Мариэтта Чудакова, Анатолий Приставкин недовольно переглянулись, заерзали за широким столом крытым зеленым сукном…
– А почему?
– Я хочу быть плотником. Учеником плотника. (Я намекал на Писание.)
– А столяром? – парировал Приставкин.
– Столяр – это иное… Не о столярном рубанке и клее речь…
И я увидел, как он, Михаил Петрович Лобанов, сидя с краю, улыбаясь, подмигивает мне, но так, чтобы никто не мог увидеть. Тем глазом, что обращен ко мне, ближе ко мне… Но так скрыто и задорно, что и мне самому стало смешно. Подмигнул мне, чтобы никто не заметил. Было в этом нечто от пушкинской шутки и есенинского озорства… Какая-то забота отца была в этом забавном подмигивании. Теперь я понимаю, что верно волновался среди столь представительной комиссии, в которой я не знал и половины докторов наук и профессоров. И его слова, чтобы смягчить напряжение:
– Хороший плотник, он же и столяр, – заключил Михаил Петрович. – И критику не оставим. И прозу подтянем. Берём!
…Чем выше человек, тем больше о нем домыслов.
Он учил, что литература не забава. Сама жизнь. Ток этой жизни. Сама кровь жизни – Литература. Именно так, с большой буквы. Не игра в «сюрр» и «пост»… А искать сам фермент, наблюдать, убеждать образами. Это непросто. Литература – то, на чем воспитываются поколения. Как на его любимом «Тихом Доне» Шолохова. Не случайно он и перед уходом вернулся к этой книге. Отними у нас классику – музыку, поэзию, прозу – и мы никто. Не нация. Не оттого ли немцы рассеивают по всему миру языковые центры, «Гёте-институты», перевербовывают в свою веру, добиваются поклонения своей культуре…
…Однажды он пришел на семинар на Тверской, 25 – чернее тучи. Из лазарета больничного: «Стрельба. В центре Европы! В Москве! Я никак не мог понять, что это, – говорил он нам взволнованно. – Позор на весь мир! Мы как какая-нибудь Замбия или Бангладеш! Что происходит?!».
Оказалось, что там, в больнице (он периодически ложился в больницу и подлечивал легкие. Ростов напоминал ему о себе всю его жизнь), он вышел по окончании процедур в актовый зал клиники. В стационаре смотрели «Новости». Он никак не мог понять, отказывался верить, что это будни Москвы, октября 93-го. После стрельбы по Дому Советов (он не переносил слов «Белый Дом» – этакий реверанс Америке) – ушел совсем из клиники, той, где лечился, не завершив поправку своего здоровья, – чтобы успокоить нас, своих учеников. Поговорить с нами.
Не все разделяли его убеждения. Даже и не так, а – немногие. Избранные. Провокационные вопросы от студентов. Не все было гладко и в преподавании. И как же было стыдно за вопрошающих «с подтекстом». Провокаторы. И жаль было его. Смущения, с которым он отвечал им, всегда взвешенно и доходчиво. Очень сдержанно и корректно. Явно жалея их самолюбие. Конечно, он мог ответить – отбрить так, что только держись. Но не уничтожал. Хотя, без сомнения, мог бы. Но тогда собеседник был бы осмеян, взбешён, затаил бы ярость. И носил бы камень за пазухой. Он вообще никогда не довлел, не давил, не заставлял думать так же, как он. Не навязывал никогда и своего мнения. Каждый шел своим путём… Никогда не было любимых учеников. Как и нелюбимых. Его, будто бы, упрекают в антисемитизме. У нас учился почти 6 лет Игорь Кецельман из Подмосковного Пушкино. И ни разу не было сказано ничего обидного, что смутило бы его хоть мало-мальски. Или задело. Только раз Игорь что-то заподозрил, да и то – нашел нечто в давней периодике 70-х годов. А вовсе не в обсуждении, не на нашем семинаре. И он благополучно окончил Литинститут. И защитился.
«За всю жизнь мне так и не пришлось встретить человека, который бы с таким чутким вниманием, граничащим с отцовской любовью, относился бы к творчеству своих подопечных. Для него все мы, невзирая на лица и возраст, национальность, убеждения и на меру таланта – были учениками, его студентами, по-родственному близкими, за которых – и это ощущал каждый – он нес какую-то высшую ответственность, своим собственным примером являя нам исполнение нравственного закона. В то безбожное, полное политического лицемерия время он был для нас евангельским самарянином, который врачевал наши души, возливая на их немощи вино своей мудрости и елей любви». Прочитал недавно в журнале «Славянка» (2018, № 1) эти слова выпускника лобановского семинара 80-х годов Сергея Тимченко из его статьи «Лобановская твердь» – предисловия главного редактора к открывавшейся в журнале новой рубрике – «Лобановские чтения». Как это верно! Нёс какую-то высшую ответственность, всем примером своим являя её исполнение. «Нравственный закон» – как это точно сказано! Мудрость его и такт были не от мира сего. И вот – Екшур. И Дом культуры в его родовом селе. Неужели что-то меняется. Неужели мы выбираемся, выходим, выдираем ноги из этого – с четверть века сдерживающего нас болота невежества, халтуры? Но попытки выдраться были раньше. Я знаю, что президент наградил его высокой наградой. А наградив, вылетел в Екатеринбург… открывать Ельцин-Центр…
…Тайна жизни всякого человека «велика есть». А Михаила Петровича Лобанова – втройне.
…Всё пытался найти, объяснить себе, в чем состоит эта тайна. Тайна его избранничества. Тяжкая боль и последствия военного ранения? Туберкулез? Откуда ему этот дар и наказание – боль русской души за весь свой народ? Мука и благодать… За тяжко прожитую жизнь. От стены до стены в нанятой ростовской квартирке – дистанция длиною, как видно, в жизнь. До «Твердыни духа», до «В сраженьи и любви». Бессребреник. Избранник Божий. Страданиями. Это его сила, его корневая система помогла ему вынести то, что творилось и со страной, и с людьми. Выдержать то, что иные и не поняли, протерпели, как терпит растение или млекопитающее… Четверть века. С той пресловутой «перестройки»… И учеников вытащить. Образовать. Не «образованцами» отпустить в жизнь, не «просвещенными мещанами». Скольких он вывел из окружения, сохранив и знамя, и честь. Сколько их было, спасенных им душ, за пятьдесят один год его преподавания в Литинституте! Из того страшного времени – «озверения», окружения – он вывел нас за руки, под руки. Никто не сел. Кто не научился писать, тот всё равно не пропал. Порука тому – одна из последних его статей-интервью, крепкая и недвусмысленная: «Наш народ попал в талмудическую западню» (так было названо крепкое и недвусмысленное интервью газете «Русский вестник» в № 5 за 2015 год – отрывок из большого интервью выдающегося писателя). Поистине «души холодные размышления и сердца горестные заметы».
…Иногда живу так, как жил он. Пробую так жить. Пытаюсь… Так, чтобы сделав то или иное: поступок ли в жизни, в писании ли… слышать и видеть за тусклое стекло… Так, чтобы не было стыдно никогда за содеянное, за сказанное, написанное. И думаю я тогда так: если здесь и сейчас я поступлю именно так, а не иначе, одобрил бы меня Лобанов? И как же трудно жить без компромиссов. Тогда не жизнь – а предстояние, служение. Окопная земляная правда под высоким небом, под звёздами. И нет укрытия. Каждой мыслью, каждым деянием, каждым движением души. Очень непросто жить так. Даже если и временами. В этом вечном движении и кружении жизни. Забываешь и отпускаешь момент, как монах порой забывает о чётках. Как сложно, как архисложно жить не минутными потребностями, а вечностью, дыханием вечности. Это как стоять в морозную ночь на камне и молиться. Не отпускают обязанности, привязанности и дела. А как же он? А он?
А он жил так всегда.
